Последнее лето - Страница 53

Дел у Синцова хватило на весь день. Сначала поехал в Московскую комендатуру отметиться, получить талоны в столовую и разрешение на койку в офицерском общежитии для приезжающих там же, при комендатуре; потом надо было заехать с водителем на ремзавод около Яузского моста. И не просто заехать, а своими ушами услышать, что завтра к восьми «виллис» будет на ходу. Оставив машину там, добрался на трамвае в центр и час ждал в бюро пропусков, звоня по телефону начальству, которое могло распорядиться выдачей пропуска, а дозвонившись, ждал, когда спустят заявку. Получив пропуск и поднявшись наверх, выяснил, что разрешение на выдачу комплекта карт зависит не только от того начальства, к которому попал, а еще и от другого, – пришлось ждать и этого другого. А сам комплект карт, оказалось, должны были выдать не в этом, а в другом отделе, который находился в другом конце города; пока ехал туда, пока опять звонил там и опять дожидался пропуска, дело подошло к шести вечера. Чтобы забрать карты, приказали явиться завтра к десяти утра. Остальное все, что полагалось, правда, было уже сделано. Да и то, что карты получать завтра, к лучшему: куда с ними таскаться остаток вечера по Москве без машины? Будешь ходить как привязанный, не выпуская их из рук.

Знал, что рано, что ответа на телеграмму еще не могло быть, но все-таки поехал на Центральный телеграф, протолкался к окошечку «До востребования», сунул в него удостоверение личности и услышал, что никаких телеграмм на имя И.П.Синцова нет.

После этого еще раз позвонил по автомату жене Артемьева. Звонил ей за день уже три раза – никто не отвечал. Не ответили и теперь.

«Надо будет на всякий случай зайти, бросить письмо в ящик, а потом еще позвонить. Может, она куда-нибудь взяла да уехала, кто ее знает… – с мимолетным интересом подумал Синцов о Наде. – Сколько ни мучила Павла тогда, в школе, когда все вместе учились, сколько потом ни швыряло от него в разные стороны, а все же под конец кинуло к нему. Дождался своего. Тогда всем было по семнадцать, по восемнадцать, а теперь ей тоже тридцать два, как и Павлу, самое меньшее – тридцать один…»

Словно ударившись открытой раной о жесткий угол, он опять вспомнил Таню в одну из самых счастливых их ночей. Вспомнил, как она, выздоровев от тифа, вернулась на фронт, и нашла его там, и всю ночь не хотела спать, и, смеясь, рассказывала ему всякие подробности своей жизни, которых раньше, до этого, так и не успела рассказать. И среди них вдруг о том, как познакомилась с Надей и о ее матерью, как пуганула у них на квартире из пистолета спекулянта, когда тот делил с Надиной матерью свой спекулянтский сахар. А про Надю говорила, что она хорошая баба. И он тогда не спорил с ней – какие тогда споры, в ту ночь. Это было в конце июня, за неделю до начала Курской битвы…

Синцов вышел из здания телеграфа и пошел вниз по улице Горького, то и дело прикладывая руку к козырьку фуражки, приветствуя или отвечая на приветствия шедших навстречу военных. Военных в Москве много, он заметил это еще с утра. Война большая, и пути ее и с фронта в тыл и с фронта на фронт для многих идут через Москву. Синцов весь день сегодня чувствовал эту величину войны, и когда ждал в бюро пропусков, и когда ходил по разным управлениям и отделам.

Приехавший с фронта по служебным надобностям фронтовой майор чувствовал себя здесь, в Москве, только песчинкой этой войны. Никто не устраивал проволочек в его деле, наоборот, относились к нему доброжелательно, даже с уважением глядели на его четыре боевых ордена, две медали, за Москву и Сталинград, и шесть нашивок за ранения – три золотых за тяжелые и три красных за легкие. Но дело, по которому он приехал, было всего-навсего одним из многих тысяч дел, которые провертывались ежедневно в этой военной машине, управлявшей одиннадцатью воевавшими фронтами и двумя невоевавшими – Закавказским и Дальневосточным, десятком военных округов, транспортом, связью, тысячами госпиталей и тысячами всяких иных неисчислимых и разных учреждений и ведомств. И само многолюдство военных на улицах Москвы было только житейским отражением мощи и необозримости всей этой военной машины.

Дойдя до низу улицы Горького, Синцов пересек ее и стал подниматься наверх по другой стороне. Судя по номеру, Надя должна была жить во втором большом доме по этой, правой руке.

Он остановился, вспомнив это хорошо знакомое ему место таким, каким оно было в октябре сорок первого года. В последний раз он проходил тут мимо не в октябре, а уже в ноябре, в строю, на парад, и от того метельного ноябрьского утра остались в памяти не дома, а танки, стоявшие цепочкой, один за другим, вдоль всей улицы Горького. А шестнадцатого октября запомнились именно дома и разные подробности: телефон-автомат с разбитыми стеклами и болтавшимся без трубки шнуром, обрывки обгорелых бумаг, выброшенных сверху из окон, закрытые доверху мешками с песком витрины магазинов. Сейчас мешков не было, витрины были целы, вымыты, и за ними толпились люди.

Остановившись, он заметил прошедшего мимо и мельком, с любопытством взглянувшего на него короткого рыжего человека в рыжем, как волосы, костюме, с туго затянутым узелком пестрого галстука. Подумав, что они где-то виделись, Синцов продолжал стоять и смотреть на людей, толпившихся за стеклами магазина, как вдруг этот человек снова оказался перед ним.

– Привет, к-к-комбат! – Человек так заикнулся на слове «комбат», что Синцов сразу вспомнил, где он видел этого рыжего заику, – у себя в батальоне, под Сталинградом, в первые сутки зимнего январского наступления, вместе с Люсиным.