Последнее лето - Страница 59

Она подошла к стоявшему у стены большому серванту, выдвинула ящик и поманила Синцова:

– Иди посмотри. Наверно, никогда не видел такой прелести.

Синцов подошел, не понимая, зачем она его зовет. А когда понял, не знал, что сказать. Да и некуда было вставить слово. Она продолжала говорить, не останавливаясь ни на секунду:

– Это теперь все твоей дочери! Когда я в сороковом году вышла за Козырева и ждала ребенка, он попросил – у него товарищи летали за границу – привезти приданое. Так все и лежит с тех пор. У меня на седьмом месяце…

Она резко повела рукой, объяснив этим жестом, что с ней произошло.

– Не люблю этого слова… Врачи сказали: из-за того, что до этого сделала подряд несколько абортов… Может быть, и так, только не уверена, что это заслуженное наказание…

Она усмехнулась:

– Да и за что, собственно? Доброй была, жалела вашего брата. Сама любила не помнить себя от счастья и вас не заставляла ни об чем помнить. А выходит, что за это бог наказывает. По-моему, несправедливо… Дашь мне адрес, и я завтра же все это пошлю.

– Спасибо. Пока не надо. Как бы беды не накликать! – не глядя на нее, хмуро сказал Синцов.

Она закрывала ящик и от неожиданности больно прищемила пальцы.

– Какой беды? – спросила она, прикусывая ушибленные пальцы, а выражение лица у нее было такое, словно она готова заплакать, не то от боли, не то от того, что услышала.

– Уже второй месяц не имею никаких известий, – сказал Синцов. – Не понимаю и боюсь.

Он не хотел говорить ни о Тане, ни о ребенке, ни о своих тревогах. Но сейчас пришлось сказать. Этот ящик, полный уже пятый год лежавшего здесь детского белья, сам по себе был несчастьем. И заставил подумать о несчастье.

– Почему же мне Павел не написал? – Надя продолжала держать пальцы во рту.

– Он не знает.

– Как не знает?

– А откуда ему знать, когда я сам еще ничего не знаю.

– Какие-то вы каменные все! – Надя наконец выпустила пальцы изо рта. – Подожди, пойду под кран! Думаешь, гримасничаю, а я видишь как…

Она протянула руку, и Синцов увидел, что она действительно сильно отдавила пальцы: через ногти шла сине-багровая полоса.

– Сейчас приду.

Она ушла, и он, слыша, как льется пущенная во весь кран вода, думал о том, что женщины вообще терпеливее к боли, так уж они созданы: «Сильней нас в этом смысле».

Надя вернулась, помахивая в воздухе рукой.

– Так мне и надо. Бог наказал за тупость. У вас, мужиков, всегда все на роже написано. Должна была догадаться по тебе сразу, как пришел, что ты себе места не находишь.

Синцов сказал о посланной в Ташкент «молнии». Надя кивнула.

– Может, и правда, к утру обернется. А если до твоего отъезда ничего не будет, я получу ее за тебя и в тот же день сообщу тебе на фронт.

– Как ты сообщишь?

– Я найду как сообщить, это уж мое дело.

Сказала так уверенно, словно хорошо знала, как это сделать. По военному проводу, что ли? С нее станется!

И хотя ему не хотелось чувствовать себя обязанным ей, он поверил, что она сделает это. Было в ее словах что-то, заставлявшее так думать.

– Не перерешил, не останешься ночевать? – спросила Надя.

Он покачал головой.

– Тогда мойся и будем ужинать. Что тебе, ванну или душ?

– Лучше душ. В ванне только грязь разводить.

– Пойду зажгу газ. – Надя вышла и отсутствовала довольно долго. Он слышал, как она хлопала дверью, пускала воду, как потом уходила еще куда-то в глубину квартиры, что-то открывала и закрывала. Квартира была большая. Потом вернулась и сказала:

– Там я тебе положила белье. Совершенно чистое, сама Павлу стирала, доказывала, какая я хорошая жена, что надо на фронт меня взять. А он не взял. Надевай, если влезешь. Смотри, какой вымахал. – Она окинула его взглядом, в котором было что-то привычно женское, хотя сейчас и не имевшее к нему отношения.

Потом, когда он уже был у дверей, спросила неуверенно:

– Может, тебе помочь надо?

Он обернулся, сначала не понял, но, увидев ее глаза, понял. Это о руке.

– Спасибо. – Он рассмеялся. – Я к ней уже привык. Все ею делаю. Только на рояле не играю.

Он не спеша вымылся, надел белье Павла – белье оказалось впору, только чуть коротковато, прикрепил на руку протез, надел гимнастерку, причесался. Осталось перепоясаться. Он повесил ремень с портупеей и кобурой на вешалке в передней: не хотел брать с собой в ванную. Надо было выйти в переднюю, но выходить туда было неудобно, потому что несколько минут назад там начался какой-то еще не вполне понятный ему скандал. Кто-то, придя в квартиру, шумел там, в передней, и Надя отвечала сначала тихо, а сейчас все громче.

– Оставь меня в покое, уходи! Сколько раз объясняла, чтоб не являлся без звонка. Что за наглость!

– К тебе только так и надо являться, – отвечал громкий мужской голос.

– Сейчас же уходи, слышишь? – Надя сдерживалась, но ее голос был все равно слышен. – И откуда только ты на мою голову свалился?

– Я же тебе сказал, – отвечал мужской голос. – Мы раньше вернулись из поездки, чем думали. И прямо к тебе. А ты…

– Уходи.

– Почему?

– Потом поговорим. Уходи.

– Сначала ответь: кто у тебя? – Голос мужчины стал требовательным. – Воображаешь, что я слепой, а я не слепой!

Услышав это, Синцов подумал о своей фуражке и портупее. Неизвестно, что хуже: оставаться в ванной и поневоле слушать все это через дверь или выйти в переднюю.

– Уходи! Не желаю с тобой говорить!

– Вообще или сейчас?

– Сейчас. И вообще! Уйдешь ты наконец или нет?

Синцов откинул крючок и вышел. В передней горел свет; около открытой настежь наружной двери, прислонясь к стене и заложив руки за спину, стояла Надя с выражением непритворной ярости на лице.