Последнее лето - Страница 2

«Ну что ж, хорошо, коли так», – подумал Серпилин и в душе еще раз поблагодарил тогдашнюю нелетную погоду за то, что избавила их обоих от трудных минут: Батюк отбыл в Москву поездом за сутки до того, как Серпилин прилетел сменить его на армии.

– Знал, что ты здесь, – сказал Батюк, выпуская Серпилина из объятий. – Вчера, как прибыл, стал выяснять обстановку: кто в инвалидной команде? Заходил к тебе, но сестра сказала: к докторше чай пить пошел. Решил не мешать. Дело твое теперь холостое.

Серпилин промолчал. Не ответил. Потом посмотрел на здоровое, загорелое лицо Батюка и спросил:

– А ты что, не в нашу, инвалидную?

– Бог миловал, – сказал Батюк. – Получил после Крыма две недели на отдых. Мою гвардейскую – в резерв Ставки, а меня – сюда. За себя временно оставил начальника штаба Варфоломеева. Как и ты, академик. Но командной жилки не имеет, так что не подсидит.

– А я тебя не подсиживал… для ясности, – сказал Серпилин спокойно, но в голосе его была нота, предостерегавшая от дальнейшего разговора на эту тему.

– Шучу и про него и про тебя! Знаю, что не подсиживал, – сказал Батюк, – а то бы не разыскивал тебя. Дорожек тут в парке много… Верные сведения имею, что не женился?

– Верные.

– А я свою сюда ожидаю. Авиаторы обещали сегодня из Омска доставить.

– Давно не видел?

– С начала войны. Было подумал, самому к ней туда, а потом решил, пусть в Москву прилетает. Сын на фронте, внуков нет.

– Где теперь сын? – спросил Серпилин, помнивший, что тогда, в сорок третьем, сын Батюка служил в артиллерии под Ленинградом.

– Все там же, на Карельском перешейке. Вторую войну там трубит. Все же у нас на южных фронтах веселее! Нынче здесь, завтра там.

– Да, – неопределенно сказал Серпилин, вспомнив, как в сорок втором они с Батюком отступали от Дона к Волге, и подумав, что еще неизвестно, где тогда было веселее – в Ленинграде или там, у них на юге. – Да… – помолчав, повторил он. – Теперь на юге, конечно, веселее.

Он подумал не о себе, а о войне, а Батюку по выражению его лица показалось, что о себе и своем погибшем на Воронежском фронте сыне.

– Хотели тогда с Захаровым перевести его поближе к тебе, в нашу армию, – сказал Батюк. – Но не успели. А успей – может, и жив был бы до сего дня. Хотя война такая…

Он не закончил фразу. Оба они достаточно хорошо знали, какая эта война и как трудно угадать, где на ней человек уцелеет, а где умрет.

– Мой только один раз легко ранен был, там же, в Ленинграде. Пролежал месяц – и опять в строй, – сказал Батюк о своем сыне. И без паузы спросил:

– Про наши крымские дела наслышан?

Серпилин кивнул. Про крымские дела он был достаточно наслышан, как и все люди, жившие войной. Освобождение Севастополя на пороге четвертого лета войны казалось ему счастливым предзнаменованием на будущее. Он знал, что армия Батюка действовала там, в Крыму, на главном направлении, но в первую минуту встречи, наверное из-за этой байковой пижамы, запамятовал, что Батюк был не только награжден за эти бои Суворовым первой степени, но и получил первое за войну повышение в звании – генерал-полковника. Об этом неделю назад было напечатано во всех газетах.

– Поздравляю тебя вдвойне, – сказал он, пожимая руку Батюка.

Батюк довольно улыбнулся: после успешных действий в Крыму он наконец обрел на войне положение, которое считал для себя давно заслуженным.

То, что он командовал теперь гвардейской армией и имел орден Суворова первой степени и звание генерал-полковника, а Серпилин, одно время после Сталинграда догнавший было его в звании, оставался генерал-лейтенантом, – все это делало Батюка в его собственных глазах как бы вновь старшим по отношению к Серпилину, несмотря на их одинаковые должности командармов. Между ними вновь установилась та дистанция, которая позволяла Батюку без насилия над самолюбием вспоминать время, когда они служили вместе и Серпилин был его подчиненным.

– Как твое хозяйство? – спросил Батюк. – Многих поменял, когда пришел после меня?

– Я почти не менял, война меняла. Одних под Харьковом, других на Курской дуге.

Он назвал Батюку несколько старших офицеров, убитых или тяжело раненных и уже не вернувшихся в армию.

– Членом Военного совета по-прежнему Захаров?

– По-прежнему он, – кивнул Серпилин. – А начальника штаба армии из Москвы дали – некто Бойко, был полковник, ныне генерал-майор.

– Неудачный, что ли? – спросил Батюк, которому почудилась неприязнь в слове «некто».

Но Серпилин употребил это слово не из неприязни, а по давней привычке, оставшейся еще с царской армии.

– Напротив, удачный, – сказал он. – А про Пикина, наверное, сам знаешь, в приказе было.

– Читал. Подвел он тебя, сукин сын. – Счастье, что с рук сошло.

– Подвел, – согласился Серпилин. – Хотя в то, что сукин сын, не верю.

– Чего ж тут не верить? В приказе ясно сказано было, что попал в плен, имея при себе карту с обстановкой.

Серпилин поморщился. Сначала не хотел вдаваться в эту тяжелую историю, только чудом оставшуюся для него самого без всяких последствий. Но потом превозмог себя и сказал то, что думал и писал в своих объяснениях тогда, в марте сорок третьего, под Харьковом: зная Пикина, не верит, что тот, из-за ошибки летчика приземлившись на связном У-2 в расположении немцев, мог сдаться в плен, не уничтожив оказавшуюся при нем карту с обстановкой. Допускает обратное: не успел застрелиться и попал в плен потому, что в первую очередь спешил уничтожить эту карту.

– В приказе по-другому было. Что сдался в плен с оперативными документами.