Последнее лето - Страница 182

182

То, что помощник так быстро позвонил Захарову после его звонка, доказывало, насколько большое внимание уделил случившемуся сам Сталин, тем более что он и раньше хорошо относился к Серпилину и делал ему в его жизни одно только хорошее.

Подумав: «Одно только хорошее», Захаров почувствовал, как что-то зацепилось за эту мысль, помешало ей гладко пройти вслед за всеми другими. И это «что-то» было памятью о том, что случилось с Серпилиным за четыре года до того, как Сталин приказал найти его и вернуть в армию. Это «что-то» было тоже связано со Сталиным и мешало думать об одном только хорошем. И если бы Захаров знал больше, чем он знал, и мог бы поглубже задуматься над этим «что-то», мысль его, наверно, потеряла бы свою спасительную прямоту и ясность. Но он не задумался, а только на секунду приостановился перед чем-то невидимым и непонятным. И мысль его осталась такой, какой и была первоначально, – мыслью о том, что Сталин делал Серпилину в его жизни одно только хорошее.

Вошел адъютант и сказал, что в армию приехал командующий фронтом и находится у Бойко.

«Раз не пригласил меня, значит, хочет сначала с глазу на глаз поговорить с Бойко», – подумал немного задетый этим Захаров.

Тотчас после адъютанта зашел Бастрюков, по сути без необходимости; придумал себе дело, чтобы получить возможность сказать, что вернулся с передовой и был там под обстрелом. Может, и так – чего не бывает! Но как самые свежие новости принес то, о чем Захаров знал и без него, еще днем. Очки не втер, но время отнял.

После него зашел редактор армейской газеты. Захаров не особенно совался в его дела, давал думать самому, но сегодня хотел посмотреть статью, которую просил подготовить. Не снижая ненависти к врагу, надо было в то же время подчеркнуть, что брать его в плен, и побольше, – дело полезное и притом такое, за которое не скупясь награждают. Позавчера вместе с Серпилиным слушали соображения об этом начальника отделения по работе среди войск противника.

В статье говорилось о фактах особенно удачного захвата пленных и о награждении отличившихся при этом солдат, сержантов и офицеров. Просмотрев ее, Захаров снова вспомнил Серпилина, при котором, когда сидели вместе, зародилась мысль дать такую статью, и молча возвратил гранки редактору, кивнув, что все в порядке.

Редактор задержался, понимал, что в армейской газете не могут и не будут печатать извещение о гибели командарма, но все же вопросительно посмотрел на Захарова: неужели так ничего и не дадим в своей газете? Редактор до войны не служил в армии, и логика у него в некоторых случаях жизни оставалась еще гражданская.

Захаров понял его немой вопрос и молча покачал головой: иди и не трогай эту тему, без тебя тошно.

Редактор ушел, а Бойко позвонил по телефону. Захаров подумал, что надо идти к Батюку, но оказалось, наоборот.

– Константин Прокофьевич, командующий к вам пошел.

«Вон как! И со мной тоже хочет с глазу на глаз. С ним, со мной, а потом вместе, что ли?» – подумал Захаров и вышел встретить Батюка.

Идти от Бойко – всего ничего! Дольше на «виллис» садиться и слезать. Ночь была темная; адъютант – не Барабанов, а второй – шел рядом с Батюком, держа фонарик.

– Захаров! – окликнул Батюк, подходя.

– Я, товарищ командующий.

Батюк подал ему в темноте свою тяжелую руку и сказал:

– Пойдем к тебе в избу. А ты останься, подыши воздухом, – повернулся он к адъютанту.

Питание от движка было хорошее, и, когда Батюк сказал: «Сели» – и первым опустился на лавку напротив, Захаров на свету мог хорошо разглядеть его лицо. Утомленное лицо человека, впервые присевшего после тяжелой работы. «Да, работа была тяжелая. Была и остается», – глядя на Батюка, подумал Захаров не только о нем одном.

Батюк сидел, подперев кулаком свое тяжелое, усталое лицо. Как сел, как упер локоть в стол, а подбородок уткнул в кулак, так и продолжал сидеть молча, словно собираясь с силами.

– Лежит как живой, – после долгого молчания сказал Батюк и пожал плечами, будто удивился собственным словам. Захаров тоже удивился, но не тому, что было сказано, а тому, что Батюк еще по дороге сюда, никого не предупредив, заехал в Теребеньки, в штаб тыла, проститься с Серпилиным.

– Ты-то уже простился, а я нет. И завтра времени не будет… Все же чересчур много вы давали ему ездить, верно мне Бойко сказал!

«Сказал все же! Этого и следовало от него ожидать. Говорил самому Серпилину, говорил при жизни, сказал и после смерти. В этом весь его неуклончивый характер. Сживемся, но будет нелегко», – подумал Захаров о себе и Бойко, как будто тот уже назначен командармом вместо Серпилина.

А вслух доложил, что сам опросил тех, кто был при этом. Все в один голос подтверждают: случай! Как раз в эту поездку ни на какой риск не шли. Поехали из корпуса в корпус кружным путем, где прицельного огня ни по одному участку не велось.

– Это уже слышал, – прервал Батюк. – Так и бывает на войне. Рискует подряд год, второй, третий – и с рук сходит. А потом за все разом отольется. Не могу примириться, что такого командарма лишился! Сделал в этой операции для ее успеха больше всякого другого, а даже до Минска не дошел, не увидел плоды усилий! Поставил вопрос, чтобы в Минске похоронить его, заслужил это. Может, и согласились бы, да, – он досадливо поморщился, – где сразу два мнения, ни одно не проходит. Я – чтобы в Минске, а Львов уперся – чтоб в Могилеве. В Минске – «чрезмерно», видишь ли! Человек помер, а он все еще меряет его своими мерками, боится лишнего передать. Я уж не удержался, спросил: что вы, гробовщик, что ли, гроб ему примеряете? Пропустил мимо ушей и все равно уперся.

182