Последнее лето - Страница 118

118

Львов тоже выпил, равнодушно, как лекарство. Выпили и остальные.

– Кто его знал, что первой границей, на которую обратно выйдем, против ожиданий окажется румынская, а второй – финская? Сперва на юге, теперь на севере… – сказал Батюк и сделал паузу.

Договорил он до конца то, что было на уме, оставалось сказать: теперь дело за нами. Но он промолчал, не захотел вслух говорить о том, что им всем предстояло и что существовало в их сознании так неотвратимо и близко, что даже время отсчитывалось уже спереди назад: считали, сколько его еще осталось до того условного момента «Ч», когда все начнется.

– Считаем до этого и после этого, как до и после рождества Христова, – пошутил на днях Серпилин.

Подавальщица Фрося принесла и поставила перед каждым дополна налитые тарелки с вермишелевым супом и кусками курицы в нем.

– А чего после этого? – спросил Батюк, подняв на нее глаза.

– Что пожелаете – котлеты или бефстроганов.

– Ничего больше не пожелаем. Суп твой съедим, куру погрызем, кого чем оделила, и поедем. А чаю у соседа выпьем, чтоб не обижался. Как? – повернулся Батюк к Львову.

Тот кивнул.

Серпилин вспомнил, как прошлый раз Львов приказал во время обеда своему порученцу принести что-то из машины, и как тот принес и отдал ему сверток в пергаментной бумаге, и как Львов доставал оттуда какие-то свои диетические капустные котлетки; ел сам и предлагал другим. Сейчас он никого не позвал, котлетки на столе не появились. Ел то же, что и другие.

– Маскировка у вас неплохо поставлена. До конца додержали порядок, – сказал Батюк во время супа. – И дисциплина движения на дорогах на высоте. Это соратник Фрунзе тут строгость такую навел? – кивнул Батюк на Кузьмича, обращаясь к Серпилину.

– Да, Иван Васильевич приложил много усилий, – сказал Серпилин, радуясь, что совместная поездка с Батюком, видимо, не вышла Кузьмичу боком.

– Строгости большие, – усмехнулся Батюк и снова кивнул на Кузьмича: – Хотел было нас с членом Военного совета в одну машину сселить. А как нас сселить? Я дышать люблю, со всех сторон открытый езжу. А Илья Борисович, как в машину – сразу на все стекла закручивается. Как нам вместе? А с другой стороны, у вас приказ по армии – вблизи передовой не больше двух машин вместе. Ничего не оставалось, как только генерала Кузьмича к себе взять. Раз обещаете хорошо воевать, приходится соглашаться на ваши условия.

– Обещаем, товарищ командующий, – сказал Бойко, хотя и негромко, но так серьезно, что все невольно обратили внимание.

– А мы сегодня с товарищем Львовым доискалися, – обращаясь к Серпилину, сказал Кузьмич, обрадованный общим» хорошим настроением за столом, – что здесь, на Западном фронте, в двадцатом году соседи с ним были. Я Двадцать девятым имени Московского пролетариата полком у начдива-семь, у Сергеева, командовал, а он, – повел Кузьмич головой в сторону Львова, – левей нас шел, комиссаром Четырнадцатой Железной бригады. Почти до самой Варшавы, можно сказать, рядом шли. И обратно, правда, больше ста верст катилися. Чего на войне не бывает!

– Если бы не Тухачевский, не катились бы, – коротко и зло сказал Львов. Сказал, как выстрелил.

За столом наступила тишина. Казалось, Львов скажет сейчас что-то еще, такое же холодное и резкое, но он ничего больше не сказал, а, придерживая левой рукой куриную ножку, обернув ее кончик кусочком линованной бумаги, по случаю гостей нарезанной из тетрадок вместо салфеток, счищал с нее мясо вынутым из кармана маленьким перочинным ножом.

С середины 1937 года Тухачевский считался предателем, и к этому уже привыкли. Но чем дальше шла война, тем меньше в армии любили говорить на эти темы. Они все дальше отодвигались куда-то не то в прошлое, не то в сторону. И от внезапных слов Львова всем стало не по себе.

– А ты где был тогда? Помнится, на Перекопе? – нарушив молчание, обратился Батюк к Серпилину.

– В северной Таврии и на Перекопе, полком командовал, – сказал Серпилин.

Ему показалось, что, хорошо зная, где он в то время был, Батюк нарочно задал этот вопрос после слов Львова.

Он посмотрел на Львова – все еще держит бумажкой, чтоб к пальцам не прилипло, и стругает своим перочинным ножом курицу…

– Я тогда в тифу лежал, – сказал Батюк. – Первая конная с Западного Буга на Каховку пошла, а я как дурак – в тифу.

Он встал, так и не дав Львову достругать свою курицу.

– Если вопросов нет, поехали. – Батюк застегнул верхний крючок на кителе и разгладил пальцами усы.

– Товарищ командующий, есть срочный вопрос, – сказал Серпилин; он помнил, что вопрос надо задать как можно скорей, но ждал, когда кончится обед.

– Какой?

– Может, пройдем к начальнику штаба? Хотел бы на карте…

– Давай здесь, – сказал Батюк. – Я твою карту наизусть помню. Слушаю.

Серпилин начал с того, что авиаторы сегодня еще раз подтвердили пункт расположения штаба немецкого армейского корпуса.

– Тебе еще раз подтвердили, а мне еще не докладывали, – ревниво сказал Батюк.

– Это в моей полосе, – сказал Серпилин. – А вас на месте не было.

– Ладно, – усмехнулся Батюк. – Вернемся – разберемся, почему такие вещи тебе раньше меня докладывают. В чем твой вопрос? Хочешь, чтоб ударили по этому штабу?

– Да.

– Ударим.

По выражению его лица было видно, что он настроен сейчас же ехать. Но Серпилину еще предстояло самое трудное.

– У нас есть предложение и просьба, – сказал он.

– Просьба?

На недовольном лице Батюка можно было прочесть тот упрек, которого Серпилин заранее ждал: «Сколько тебе дали, всех соседей раздели, чтобы тебе дать! Себя самих раздели, фронтовых резервов в обрез оставили – все тебе! Какие еще у тебя просьбы?»

118